С таким приветствием обратилась к нам пожилая незнакомая женщина, приняв нас за разведчиков Красной Армии. Я никогда не забуду выражения ее лица в ту минуту, когда она произнесла:
— Товарищи!
Лицо, озаренное лучистым светом сероватых глаз, мгновенно изменилось, помолодело. Женщина улыбнулась как-то необычно — нежно и гордо одновременно. Улыбались и ее подруги. И от такой приветливости русских женщин немного рассеялось то неприятное чувство, которое не покидало нас последние дни. Мы поняли: народ с нами, народ за нас. Подлецами становятся отдельные лица. В семье не без урода. Попал такой урод и в нашу партизанскую семью. Им оказался Владимир Мосин, бывший работник Троснянского лесничества.
По всем данным он должен был быть нашим человеком. Некоторые знали его по довоенному времени, но не заметили червоточинки в душе этого человека. Мосин был болезненно тщеславным. Он намеревался обрадовать человечество таким открытием, за которое весь земной шар произносил бы его имя с трепетом и благоговением.
Начавшаяся война испугала его. Он боялся того, что может погибнуть, не успев прославиться.
В отряд Мосин пришел с группой Семкина, но, поняв, что здесь не отсидишься, заявил:
— Я уйду из отряда.
Мы не могли этого допустить, потому что знали, что от трусости до предательства — один шаг. Чтобы предупредить побег, дали указание политрукам групп усилить наблюдение за Мосиным. Уходя на задание, в тот день поручили наблюдать за Мосиным Казакову. Возвращаясь с операции, мы услышали крик. Когда прибежали в лагерь, то увидели лежащего на земле Казакова и Мосина с окровавленным ножом в руке. Презренный трус хотел убежать из лагеря, но был задержан. В завязавшейся борьбе он ранил Казакова.
Партизанский суд приговорил изменника Родины к расстрелу.
О случившемся мы сообщили на «Большую землю». В ответ нам радировали: «Приговор приводите в исполнение. Готовьте посадочную площадку. Самолет вышлем завтра».
Самолет решили принять на поле километрах в десяти от лагеря. В пятом часу вечера вышли из лагеря. Шли не торопясь, так как самолет мог прилететь только с наступлением темноты. У самого поля нас встретил высланный вперед для разведки Захаров.
— Там народ какой-то, — предупредил он.
Непредвиденное обстоятельство усложняло дело. Мы остановились, чтобы обсудить положение. С поля доносился негромкий смех. Чей-то женский голос затянул было песню. Она взметнулась над лесом и тотчас же затихла. Темнело... В нескольких местах вспыхнули костры.
— Все оставайтесь здесь, а Захаров, Талалаев и я пойдем и узнаем, что там за люди, — предложил я.
Мы вышли из кустов и направились к самому большому костру. У костра сидели женщины. Они о чем-то оживленно разговаривали. Мы были уже совсем близко, когда одна из них, оглянувшись, предупредила:
— Тише, полиция.
Ого, если полиция для них неприятна, можно подходить смело.
— Здравствуйте, товарищи!
— Здравствуйте... Добрый вечер, — настороженно ответили несколько человек.
Наступило продолжительное молчание. Его прервала женщина с ласковыми глазами, та, которая приняла нас за полицейских.
— Здравствуйте, товарищи, — последнее слово она произнесла дрогнувшим голосом и заулыбалась. — Если товарищи, то здравствуйте. Но скажите правду, что вы за люди?
Затаив дыхание, все ожидали ответа.
— Разведчики Красной Армии, — из предосторожности соврал я. — Возвращаемся в свою часть.
— Правда?
— Разведчики?
Женщины заговорили наперебой. Задавали вопросы и, не ожидая ответа, рассказывали о своем. Шум поднялся такой, как на плохом отчетно-выборном собрании в колхозе.
— Тише, бабы! — повысила голос сероглазая. Видимо, она была тут за главную. Все умолкли. — Коль вы разведчики, так присаживайтесь к костру, будем картошку есть с огурцами.
— Вот это деловой разговор, — воскликнул Талалаев и с таким удовольствием откусил пол-огурца, что у меня от одного этого потекли слюнки.
Через минуту мы уже обжигались горячей картошкой, наслаждались огурчиками добротного домашнего посола.